http://baletmoskva.ru/intervyu-s-aleksa … epelyaevym

Александр Пепеляев: о предстоящей премьере  «Кафе Идиот», о романе Достоевского, о визуальном театре и современном танце.

О постановке и романе

Кафе − это некое место, в которое вы приходите, может быть, даже не думая ни о каком  «Идиоте». И с вами мистическим, достоевским образом начинают происходить какие-то вещи. У этих вещей есть связи с темами и стремлениями, несчастьями и счастьями, которые были в книжке. Кафе − это специальное место, где такие вещи концентрируются.

Отчего? − непонятно. Может, оттого, что туда приходят люди.

33Кафе − это уже знаковая система. Она вытаскивает темы в неожиданную область по принципу контрапункта: если вы помещаете что-то в неестественное окружение, оно становится ярче.

Мне нравятся вещи, которые не записываются, а генерируются актерами, и для меня это один из элементов этого кафе. Движение мысли, эмоции или тела, которые происходят у актера, каким-то образом меняют состояние экрана и сценической атмосферы.

Есть и ассоциации с  «Кафе Мюллер» Пины Бауш, это видно из названия. Во-первых, сейчас ее юбилей. Во-вторых, это произведение — одно из манифестов визуального театра, в жанре которого мы и работаем.

Герои романа останутся, но их будет несколько. Люди приходят в кафе и неожиданно становятся Мышкиными. У нас будет семь Рогожины. Или шесть. И будут ангелы.

Костюмы вполне современные, хотя и немножко странные. Эти люди здесь и сейчас ходят в кафе. Мы не уходим в XIX век.

Музыка − современная. И двоякая. С одной стороны, это швейцарский экспериментальный джаз-рок Ника Бейча, а с другой − не совсем простые, повернутые шлягеры.

У нас нет ни одного слова из Достоевского. Мы можем оперировать только его темами.

И мы не хотим и не можем рассказать роман, это бессмысленное занятие. В театре мы все равно ничего не можем объяснить. Мы можем сыграть сюжет, и будет понятно, что такие-то герои сделали то-то. Но самое важное происходит не в тексте.

Поэтому это не пересказ и не трактовка Достоевского. Это некие мысли о мыслях. Попытка рефлексировать по поводу атмосферы романа и тех чувствах, которые завладевают героями. Понятно, что вы не поймете содержание романа, если хотите увидеть

Я могу сказать, что ставлю о том, как человек сам себя мучает, сам себе отрезает свое счастье. Но это все пустые фразы. Я хочу, чтобы эти ощущения возникали у зрителя самостоятельно. Чтобы зрители уходили с клубком неразрешенных мыслей, эмоций.

С эдаким афтерэфектом, как если бы вы долго смотрели на яркий экран, закрыли глаза, а в глазницах продолжали бы маячить белые пятна.

О восприятии романа

В этом произведении есть что-то такое, что хватает нас за душу и как-то волнует. Там масса необъяснимых вопросов: они висят и горят, как некие  «мене теле фарес» (Прим.  «исчислен, взвешен, поделен» − библейская легенда о пире Валтасара).

И эти вопросы нам тоже интересно объяснить.

Мы хотим попробовать на себе разные состояния − эмоциональные, физические, физиологические, душевные, которые либо связаны с тем, что написано, либо кажутся нам уместными. Понятно, что мы можем ошибаться, и наши объяснения могут быть неправильными.

Про роман можно много говорить. Несмотря на то, что материал литературный, он дает хорошую платформу для движений. В нем много про время, а время − это всегда элемент, связанный с движением. Оно то останавливается, то ускоряется.

Важный момент − проблема с равновесием. Там все куда-то падают. И эта атмосфера неравномерности, падения, желания счастья и его невозможности, достоевские темы всеобщей любви и катастрофа этих тем − все это заманчивая и сложная материя.

О князе Мышкине и проблеме святости

С Мышкиным странная история. В нем с самого начала кроется чудовищная двойственность. Вдуматься − почему его зовут Лев Мышкин? Почему название романа − «Идиот», в то время как Достоевский пишет в своих записных книжках, что князь − это Христос? Это же загадка, со всей его святостью. И вопрос «можно ли оставаться святым или нет» принципиально не разрешим.

Роман не окончен, конец − абсолютная формальная вещь. Шкловский говорил про Достоевского, что тот быстро пишет не от того, что ему нужны деньги. Просто как только попытки его героев понять себя и друг друга прекращаются, для Достоевского рушится очередная Вавилонская башня. Поэтому ему надо кого-то убить и все закончить.

А все вопросы все равно остаются нерешенными, и Достоевский настойчиво избегает давать ответы.

О карнавале в романе

Бахтин (Прим. Михаил Бахтин − культуролог) разбирал полифоническую структуру романа Достоевского и пришел к выводу, что автор пользуется средневековой традицией карнавала. Его роман соткан из психологического, авантюрного, из газеты, из проповеди, из Библии − катастрофическое смешение несмешиваемого.

Все происходит в первый день, а потом − затишье на шесть месяцев. И любимая Достоевским игра в переодевание двойников. Интригует и то, что всем этим героям 25-26 лет. То есть они очень молодые. И все они читают газеты.

Что есть визуальный театр

44Визуальный театр строится на том, что мы общаемся на каком-то коде.

Этот код создается всем: объектом, атмосферой, обстановкой. Все, что вы видите, работает на этот код. Тело, видео, танец и, самое главное, − ситуация. Если я сижу за столом, а вы под ним лежите, мы понимаем, что это какая-то ситуация.

И это хитрая задача − создать язык кода. Над ней приходится сильно подумать.

Даже если это абсолютно абстрактная танцевальная композиция. Значит, наш язык кода − это тело артиста, и нам нравится, что он такой свободный, легкий, сильный, быстрый, красивый. Тогда мы прочитываем эти сообщения: что я красивый, сильный, счастливый, или наоборот − уродливый и несчастный.

Мы приходим в театр, чтобы увидеть какие-то сообщения. Узнать себя. Я думаю, что это основной театральный закон − если зритель себя не узнает, то ему скучно.

Визуальный театр провоцирует в зрителе его личные опыты − культурные, жизненные, которые зритель может на себя проецировать. Мне интересно, когда я вдруг понимаю − да, я такой. Я плохой, я хороший, так мне бывает больно. И когда я узнаю себя, наступают микро-катарсисы счастья. Открытие себя.

Я не думаю, что нам нужно ставить перед зрителем проблему, чтобы он ее решил. Нам надо попытаться захватить его чувственными картинами, ведь визуальный театр воздействует на зрение. Люди всегда очень сильно реагируют на зрительную часть. Поэтому сказать, что я хочу средствами танца станцевать тему Достоевского − думаю, это не так.

О своем интересе к движению и графике тел

Я всегда прихожу от зрительного образа, который возникает от эмоционального состояния. Если Мышкин идет по городу с предчувствием припадка, в этом есть какая-то атмосфера. Что-то специальное в воздухе, в людях. Эту атмосферу можно переводить в движение. Можно, например, показывать людей на улице такими, какими они видятся Мышкину перед припадком.

Для меня зрительное восприятие довольно важно: когда я занимался живописью и рисунком, танец нравился мне с точки зрения графики тел. А осознанный, направленный интерес к танцу появился в Голландии. Я увидел систему, где без текста, только с помощью глаз, тебя захватывает то, что происходит между людьми. Это был театр современного танца.

И в этом есть уважительная позиция: я не навязываю свое мнение. Я что-то показываю, но не говорю, что это. С этой точки зрения мы со зрителем — равные собеседники. Я не пытаюсь его в чем-то убедить.

О работе с танцовщиками

В танцевальном театре многие вещи приходят от движения. Когда я предлагаю какие-то движения, танцовщики уже понимают, что это − неудобное, неестественное, а что, наоборот, − открытое, свободное, легкое.

Мы делали с ними этюды, разговаривали об их восприятии. Но в визуальном театре многие вещи необсуждаемы. Я не могу сказать актеру − «ты чувствуешь боль». Я должен сделать так, чтобы он сам нашел себе механизм того, как боль к нему приходит.

У труппы  «Балета Москва» есть правильный потенциал, и им нравится делать то, что они делают. Это не те люди, которые просто ходят на службу.

О современном танце

Современный танец − сложная тема.

И сложно потому что, с одной стороны, на нас давит понятие  «танец-это классика», а с другой − то, что вся эта шоу-культура тоже немедленно называется современным танцем. Современный танец − вещь не менее тяжелая, чем балет. Нам с таким же трудом нужно воспитывать этих танцоров, но у нас нет для этого должной среды. А среда появляется, когда существуют какие-то программы, государственные или частные.

Это сложный процесс, который выходит далеко за рамки постановок. Ведь что такое среда? Система образования, театры, экспериментальные работы для маленькой аудитории, из которой потом выходят работы для массового зрителя. Далее возникает аналитическая критика, но возникает она только тогда, когда у вас есть возможность сравнивать.

В Европе это достаточно ясная вещь. В Америке театра современного танца практически нет. А в России совершенно непонятно, что есть современный танец. Слишком мало развит жанр, мало накопленной критики. Наша среда… она, так сказать, тощая.